Читать книгу - "Главная русская книга. О «Войне и мире» Л. Н. Толстого - Вячеслав Николаевич Курицын"

в бою. Сам Пьер тоже, как вы помните, в гуще событий, и одно ядро даже взрывает землю в двух шагах от него, а он лишь обчищает взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглядывается вокруг себя. Краснорожий широкий солдат оскаливает крепкие белые зубы, спрашивает, не боится ли Пьер.

— А ты разве боишься? — спросил Пьер.

— А то как же? — отвечал солдат. — Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, — сказал он смеясь.

Нельзя не бояться, но солдат при этом смеется, у других солдат веселые и ласковые лица, упомянуты веселый говор и шутки, и даже хохот, задорный разговор про гранату-чиненку, о которой один боец спрашивает у другого, не знакомая ли она ему, пока чиненка летит в соседние ряды. В одном из слоев жизни солдаты безусловно знают, как «она» может «шмякнуть», да и Пьер, разумеется, не дурак и должен понимать, как опасно находиться там, где он находится, но и солдаты, и Пьер до поры до времени успешно вытесняют это знание. В другом месте Пьер пытается объяснить это бесстрашие готовностью солдат «войти в общую жизнь всем существом», что, возможно, прекрасно, но вряд ли осмысляется воинами в столь абстрактных терминах. При обострении же конкретной боевой ситуации Пьеру становится страшно — и нам вместе с ним.

Еще страшнее нам и Пьеру, когда его ведут на расстрел среди других «поджигателей». Одну из предшествующих жертв, фабричного лет восемнадцати, сбрасывают в яму, несколько — поскольку все должно происходить тактами — не дострелив. Одно его плечо еще судорожно опускается и поднимается, а лопаты уже швыряют землю.

Есть жуткий страх Николая Ростова в первом бою, поданный изнутри персонажа. Есть описание военного страха смерти от автора. «На узкой плотине Аугеста… между фурами и пушками… между колес» продвигаются «обезображенные страхом смерти люди». Есть момент, когда гусары, строй которых обстреливается ядрами, сдерживают дыхание, пока летит ядро, приподнимаются и снова опускаются на стременах и косятся друг на друга, «с любопытством высматривая впечатление товарища». Автор рассказывает мне, возможно, и лишнее, рассказывает, что под ядрами гусар вынужден одновременно думать и о том, что его каждую секунду может разорвать на куски, и о том, как он выглядит в глазах друзей; то самое лишнее, без которого, может, мы бы и обошлись, но — не получится.

Сразу более мрачно выписанный эпизод ожидания смерти при Бородино: полк князя Андрея расположен в резерве, но все время под французским обстрелом — сначала позади другого полка, где погибает двести человек (при численности полка в среднем меньше тысячи), потом восемь часов на овсяном поле, где теряет еще треть состава. Не сделав ни единого выстрела, полк за день ополовинился. Получил, в частности, смертельное ранение и Андрей Болконский. Что чувствовали люди по ходу этого страшного дня? Толстой рассказывает, что они делали: Андрей ходил по лугу, то считая шаги, то пытаясь точно попадать шагами в следы, оставленные косцами (хорошо знакомая каждому игра; в «Защите Лужина» юный будущий шахматист ходит по улице так, чтобы каблук всякий раз попадал на границу плиты тротуара), а солдаты —

кто, сняв кивер, старательно распускал и опять собирал сборки, кто сухою глиной, распорошив ее в ладонях, начищал штык, кто разминал ремень и перетягивал пряжку перевязи, кто старательно расправлял и перегибал по-новому подвертки и переобувался, некоторые строили домики из калмыжек пашни или плели плетеночки из соломы жнивья.

Есть приготовления к смерти старого князя Болконского, который меняет и меняет комнаты и углы для ночлега, то ли ища спасения от смерти, то ли выбирая, где ее лучше принять. «Едва он лег, как вдруг вся постель заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь», и я думаю, ох, неужели так будет, ну ладно, пусть так будет, пусть я смогу лечь в свою постель в своем доме, при нотариусе и враче. Еще он теряет память, думает, что Лиза жива, нечто подобное происходило перед смертью и со Львом Толстым.[139]

На фоне беспокойства о страданиях тела не так и тревожит философский аспект — весьма важный, однако, для героев Толстого. Для безуховских масонов главная добродетель — любовь к смерти. Стремление Толстого на примере князя Андрея дважды, после Аустерлица и после Бородино, показать, что перед лицом смерти самое то — переоценить все ценности (см. две цитаты на эту тему в примечаниях[140]), — дело другое, но вроде бы совершенно понятное: известно, как охотно они переоцениваются еще даже по дороге, при неспешном приближении. А вот тихая торжественность на лице, с которой ожидает смерти Платон Каратаев, или мнение Марьи о кончине брата Жюли, выраженное в письме подруге: «Смерть вашего брата — милость Бога», или ее же реакция на смерть своего брата, когда как будто радость, высшая радость просияла в ее лучистых, прекрасных глазах, — это сложнее. Я думаю, что понимаю, о чем идет речь, но тут «понимания» мало, надо чувствовать.

Вот выпуклый отзыв из интернета: «Андрей угасал долго и благостно (бородка успела отрасти), предаваясь философским размышлениям. Когда же он все-таки угас, две фантастические дуры — Наташа и сестра Марья — возрыдали — внимание! — не от того, что потеряли близкого человека, а от умиления перед таинством смерти. И пусть меня закидают не только тапками, но и сапогами, но это — пошлость».

Это ваша читательница, Лев Николаевич, из просвещенного XXI века.

Среди философских мотивов лично меня смутно тревожит такой. Князь Андрей формально еще жив, но сознание его уже совершенно в другом месте, попрощалось с родными. «„Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но Отец ваш питает их“, сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне; „но нет, они поймут это по-своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они — не нужны. Мы не можем понимать друг друга!“ — и он замолчал». А Наташе и Марье кажется — ошибочно! — что он еще хоть чуть-чуть да с ними: вот место, на котором у меня всегда учащенно колотится сердце. Я еще вспоминаю здесь всякий раз фразу из «Машеньки» Набокова о «щемящем чувстве одиночества, которое всегда овладевает нами, когда человек, который нам дорог, предается мечте, в которой нам нет места», — ситуация вроде бы совсем другая и не столь трагическая, но столь же бесповоротная. Только что, кстати, заметил толстовскую «корявость» этой набоковской фразы, три «которых».

Изыскания мои завершены,